Народ наш, конечно, богоносный, духовный и прочее, но словцо крепкое у него на все случаи жизни имеется – в том числе и в адрес самодержца. И речь тут не о бунте вовсе, а о самых житейских случаях, причём порой совершенно глупых. Не зря же про иных людей так и говорят – без царя в голове.






Дело случилось в Нижнеуканской волости Глазовского уезда более полутора веков назад – весной 1855 года. Места глухие, селения удмуртов да русских староверов. Вот и государственный крестьянин починка Верхопольского Ефрем Лузянин принадлежал к «поморской секте». Примчался Ефрем в волостное правление с жалобой, что из соседнего починка Лебедёвского крестьянин Андрей Злобин попытался умыкнуть его гири из ограды. Ну, сцепились мужички, по мордам друг дружке надавали, словами матерно друг друга обложили – дело житейское! Злобин на прощанье пригрозил ещё, что непременно умертвит и Ефрема, и сынка его Антипу.

А следом в волость явился и обидчик его: мол, гири в свои сани он и не клал, а хотел глянуть – клеймёны ли они.

- Но Ефрем-то, Ваше Благородие, Господин Волостной старшина, что говорит – что он Царь в своей хижине и трогать его не моги! Нет, требую произвести следствие, у меня и свидетели есть!

Вздохнул горестно волостной старшина Афанасий Кощеев: мол, какая жизнь была спокойная, да нарушился покой из-за двух баламутов. Придётся и впрямь следственное дело заводить, потому как оскорбление Самодержца Российского касается. Проблема была ещё и в том, что подозреваемый Лузянин за 14 лет до этого уже состоял под судом за старую веру, но поскольку не был изобличён в совращении православных в раскол, то оставлен «без преследования» под надзором местного начальства.

И завели – допросы, очные ставки, протоколы, до Глазовского Земского суда дошло. А показания не сходятся, хоть и оба клятвенные обещания давали правду говорить, Евангелие и Крест целовали.

Сам губернатор Вятский этим делом заинтересовался. Мнил Николай Николаевич Семёнов себя тайным либералом, родным дядюшкой приходился самому знаменитому путешественнику Семёнову-Тянь-Шанскому, опальному писателю Салтыкову-Щедрину в вятской ссылке покровительствовал, а потому взял да и вернул дело в уезд:

«По рассмотрении представленного ко мне Земским Судом... дознания о крестьянине, Нижне-Уканского волостного правления, Ефреме Евдокимове Лузянине, назвавшем себя Царём в своей хижине, я нахожу: что смысл слов, если бы и действительно были произнесены Лузяниным, что он «Царь в своем ковчеге или хижине», до оскорбления Особы Его Величества Государя Императора не относятся...»

Легко Ефрем Лузянин отделался – следователи, полиция и судейские всего-то несколько месяцев кровь из него пили. Другие года мучились за сказанные сгоряча слова.



А этот случай произошёл на исходе лета 1866 года в селе Мостовом, что лежит между Сарапулом и Каракулино. В том году страна была потрясена очередным покушением на Александра II и чудесном избавлении его от смерти. Вот в селе и решили выстроить часовню в память события 4 апреля 1866 года. Стучат себе топорами крестьяне Филипп Печерских и Михаил Тетерин – подрядились они сруб изготовить для будущей часовни. А мимо идёт себе односельчанин Павел Сухих, кстати, церковный сторож.

- Да что это вы строите! Какая-то... – И дальше уж совсем неудобопроизносимые слова, что-то по части женского естества. Мужичок и имел-то в виду, что возводят плотники нечто маленькое, что не годится для часовни. А его – ату, держи вора, святыню и Царя православного оскорбил!

Закручинился волостной старшина Мостовинской волости Русинов: до уездных властей дошло, что со смехом «жители села Мостового в числе 14 человек поведение однодеревенца своего Павла Алексеева Сухих одобряли». Зачастили в село то помощник исправника из Сарапула, то судебный следователь из Каракулино.

А тут ещё масла в огонь подлил волостной письмоводитель, отставной унтер-офицер Варфоломей Глухов, что сам лично слышал, как Сухих в семействе говорил: «Царь ещё не пропал, а ему уже памятник ставят!»

И пошла писать губерния, всё как всегда: допросы, протоколы да очные ставки. Мужичок и в толк взять не может, что он такого крамольного сказал: ну, что возводят какую-то... гм-гм... тесную и неудобную для молящихся. Так все мостовинцы, как выяснилось, путают понятия «в память» и «памятник». Царь-то ведь, и в самом деле, слава Богу, не пропал, то бишь, не помер!

Поражает в этом деле, что ответчика абсолютно все характеризуют только хорошо – и волостное начальство, и священник, и крестьяне: смирный, богомольный... Болтлив порой, так с кем не случается! Да и сам Сухих уже при дознании заявил «что, ежели я и промолвил, то без особого умысла, а по своей глупости, в следствие чего прошу пред Богом прощение».

Тут даже помощник уездного исправника Настич умилился, что отразил в своём рапорте начальству:

«При разговоре также объяснил, что он желал бы в испрошение себе от Бога прощения теперь же помолиться Богу за молебствием с принесением тёплой мольбы за счастливое избавление Государя Императора от смерти и за Его многолетнее здравие. Каковой поступок Сухих был одобрён Священником Г. Никольским и предложено было тот же час отслужить молебен Всевышнему (что и исполнено в присутствии моём). Сухих, между прочим, высказал, что унтер-офицер Глухов жил у него в доме и, не расплатившись за квартиру, при ссорах с его семейством ушёл из дома. Обстоятельство это мне подтвердили волостные начальники».

Полтора года кочевало дело между Мостовым, Каракулино и Сарапулом. За это время помер волостной писарь Глухов – неизвестно, заплатив или нет Сухих за проживание. Надолго куда-то отлучился без письменного разрешения свидетель Михайло Тетерин, вместо Прокопьева казначеем в волостном правлении стал Юшков... А закончилось всё смешным приговором за столь «тяжкое преступление» Павла Сухих:

«...Относя это к его неразумию и невежеству, выдержать под арестом при Волостном Правлении один месяц и потом водворить в жительство».

Вот только, думается, крестьянину после столь долгого судебного мытарства было совсем не до смеха. А поделом или нет – я не знаю.



Началось всё, как в песне Высоцкого: «Сидели, пили вразнобой». Так и было в доме молодого горного кондуктора Дмитрия Серебрякова в Воткинском заводе вечером 16 февраля 1862 года, ибо хозяин с коллежским регистратором Сазановым чаёвничали, а вот титулярный советник, ветеринарный врач Карл Антонович Яроцкий был весьма навеселе.

А это и не преступление вовсе! Да случилось зайти к Серебрякову по делам учителю заводской школы в селе Июльском (оно же Берёзово) Ивану Вострокнутову. Был он не один, с троюродным братцем Василием Коренновым. Гостей за стол усадили. Люди всё нестарые, а некоторые и вовсе молодые: картишки, беседы о литературе, журналах, свежих новостях в газетах, без политики тоже не обошлось.

И всё бы ничего, да Карл Антонович, даром, что выпускник медико-хирургической Академии, пусть и по ветеринарной части, контроль за словами терять начал: Польшу восхвалял, а Россию поругивал, особливо мужиков-дураков да чиновников – мошенников и воров.

- Что ж ты, Карл Антоныч сам-то царю присягу давал и служишь ему?

Выяснилось, что не польза Отечеству, а жалованье прельщает чиновника от ветеринарии. За такие деньги – да хоть навоз из конюшни готов чистить! Ну, посмеялись бы да замяли опасную тему, на баб переключились бы!

И ведь переключились, да только неловко вышло. Не понравился католику-ветеринару учитель из Июльского, стал он его бранить «дураком, Берёзовой дубиной, Берёзовой кобылой и прочими пошлыми наименованиями». А потом пьяный стал нести, что Вострокнутов «ведёт пасквильную жизнь», ходит «в развратные дома в Берёзове» и, наконец, вовсе обвинил в том, что тот живёт со свояченицей, которая присматривала за детьми и обихаживала дом учителя-вдовца. Обидчика, конечно, одёрнули, да он и сам, видимо, понял, что перегнул палку, а потому стал Вострокнутова нахваливать. Ну что с пьяного взять!

Маленький человек Вострокнутов, а всему предел есть: вспылил, ушёл, а на следующий день прошение написал. Да кому? – Государю. Ну а для пущей важности личной обиды помянул и про Польшу, и про Россию, и про воров-чиновников...

Заскрипела машина, заворочалась, того гляди ветеринара измелет в порошок. Не тут-то было! Ну, во-первых, у нас в России порядочные люди не любят доносительство, а потому свидетели и твердили, что Яроцкий говорил лишь о тех чиновниках, которых ругали газеты, благо речь перед этим о прессе и шла. Насчёт свояченицы и того проще для ветеринарного чиновника вышло:

«...Я говорил Вострокнутову, что трудно отыскать женщину, чтобы заменила бы мать... при том же сказал, ведь вы живёте с детьми и свояченицей, вот вам и мать для детей, для чего Вострокнутов принял моё выражение в противную сторону и считает слова «жить со свояченицей» каким-то кровосмешением. А что Вострокнутов ходит в разные дома, я сказал, что в Берёзове девок много, за которыми можно немного приволокнуться».

Да и обиженный стал понемногу остывать:

«...В припадке гнева и совершенно расстроенном Духе, я в то время, быть может, некоторые слова понял неправильно. Цель же первого обстоятельства в моём прошении не состояла в том, чтобы мне быть доносчиком; я написал его единственно потому, как думал, чтобы этим придать важность обиде, нанесённой мне Г. Яроцким».

Дело до царя, конечно, не дошло, решение принимали в Екатеринбурге:

«Вострокнутов, претендуя на причинение ему, в частной компании, личной обиды ветеринарным врачом Воткинского завода, Титулярным Советником Яроцким, вывел на этого чиновника извет о произнесении будто бы им, Яроцким, непристойных укорительных слов против России, с изъявлением против неё враждебного чувства за действия против Польши и о порицании при этом всех Русских чиновников».

Предписание Главной Конторе - дело «оставить без последствий, и самого Яроцкого считать свободным от прикосновенности к делу сему». Ну а по части личной обиды – пусть при желании обиженный и дальше судится!

А мне жалко почему-то маленького человека, сгоряча вдруг ставшего доносчиком.